Утренний кофе

     Безымянный мегаполис, сталинка, утро после вечернего приема многочисленных друзей. В союзе с мутным рассудком и белесым туманом в глазах он плелся из спальни в кухню, не подтверждая безопасность пути ни зрительным аппаратом, ни конечностями. Никакого анализа над тем, что спроецировано на сетчатку. Зрительное восприятие работало лишь на семнадцать кадров в секунду, непонятным образом в сознании всплывали объекты, перед которыми он уже находился. Внутри что-то как-то пугалось, но тело не реагировало, в отличие от наездника оно знало - где находится и что делать. Вся площадь, разлегшаяся между стенами, была настолько знакома, что и без головы вороной достигнет точки назначения, не соприкоснувшись ни с одной вертикалью. Слегка сгорбившись, он передвигался, подставляя очередную ногу в самый последний момент, казалось, что если хоть на миг одна из ног замешкает, он рухнет безвольным мешком. Воздух неоднократно бывший в чьем-то пользовании, уже омывший не одну пару легких, делал каждый вздох холостым. Кислород противным теплым киселем вваливался внутрь и невыносимо тяжело выходил обратно. Жалких двадцать два куба пространства спальни, восемь часов в закупоренной комнате безвылазно. Чувство аквариумной рыбки, окутавшее тело, оставляло теплый шлейф, рассеиваясь с хвоста.
       Кухонная дверь, потяжелевшая за ночь, проскулив под стать суке, нехотя, но поддалась нажиму. Кухня - пожилая хозяйка сей обители, не видевшая даже косметического ремонта с 1972 года, владела старым умывальником с двумя кранами, горячий из которых был всегда не у дел. Два двухстворчатых навесных шкафа с дизайном, который был знаком каждому, кто родился в районе 62-го. Овальный холодильник с каким-то космическим названием и ручкой в виде рубильника, монотонно урчащий в углу. Огромная ДСП-тумба, держащая в себе не пользуемую утварь, задубевшее печенье из Советского Союза и специфический запах бабушкиной мебели. На небольшом четырёхногом друге ютились пара чашек, прозрачный заварник в нержавеющей оправе, следы мужской неуклюжести в виде двух клякс вишнево-яблочного варенья, припорошенных белыми крошками. Рядом, на подставке из древесных дисков, стоял старый, далеко уже не однотонный чайник - лучший друг лодырей. Чета рифленых свечек, держащая по меланхоличному огоньку, которые умирающе подергивались на поводках обугленных фитилей, оставленные гореть с полночи.
      Все мысли, случайно вваливавшиеся в голову, тут же растворялись в едком тумане,  правившем его сознанием. Он был незнамо где, но точно не здесь. Наконец добравшись, он распахнул настежь фортку, жадно глотнул воздуха, который прохладным водопадом ворвался к изголодавшимся пупырышкам легких. Трепетно прижался к окну и закатил глаза, он напоминал собаку, которую чешут в самом любимом месте. Практически осязаемое удовольствие, и лёгкие оргазменные конвульсии заполонили все тело. Постепенно стихло нашествие гусиных пупырышек от метнувшегося сквозняка по направлению к какой-то щели. Жажда иссякла, наслаждение развеялось, а тело наполнилось квелой бодростью. В голове зажурчала деятельность, автопилот взведен в положение "Выкл.", хотя душа была еще не на месте. Она в пробке, возвращаясь из сновидений, нервно постукивала костяшками пальцев на заднем сиденье бледно-желтого таксомотора.
      Наводненная площадь, разлегшаяся под окнами, напоминала, что сегодня будничное утро. От муравейника сию суету отличало лишь то, что здесь каждый сам за себя, а у братьев наших меньших все как-то попатриотичней будет. За окном суетливый люд мчал на ежедневную битву: потому что нужно зарабатывать деньги, потому что нужно прокормить детей, потому что нужно их сделать людьми и желательно лучше, чем родители, потому что если я не сделаю этого, что скажут другие, а другие тем временем заняты собой и думают о том же. Моментально всплыло неприятное чувство, что завтра и ему на эту битву, на ненавистную работу, к ненавистному начальнику с одними и теми же требованиями. За этим последовало следующее скверное ощущение, которое хорошо охарактеризовано в истине, выведенной еще в школьные годы: "Осознание грядущей каторги превращает выходной в мгновение". Чтобы как-то восполнить накрученный в себе негатив, он повернулся к печке, где стояла до идеала симметричная гейзерная кофеварка.
     Гейзерный метод, прошествовавший от своего рождения порядка семидесяти лет, не утратил изыска и некой экзотичности в приготовлении. Дымчатые локоны пара упираются в стенки раскаленного сосуда и давят на водную гладь с силой в 4 бара. Кипящая царица всего живого от своих же локонов в безысходности устремляется по единственному уготованному для нее пути - через угольную шахту на свободу, к своей неминуемой гибели. Первые капли всегда черны, как нефть, потом цвет венге, потом цвет дубовой коры и цвет молочного шоколада сменяется мутной прозрачностью. Все это за 5 секунд - от кромешно-черного до совершенно прозрачного. Дымящая кружка развела сбитый воздух легким, едва уловимым ароматом, к которому мгновенно привыкаешь, и вспомнить оный можно лишь при очередном глотке. Этот аромат всегда был в ассоциации с отцом. Он всегда пах как-то по-взрослому, вперемешку с табачным дымом и натуральным кофе. Сейчас примесь детства исходила из чашки, предвкушающей приятную подслащенную горечь и вяжущее послевкусие. Первый глоток возбуждает, расслабляет и рисует на лице неповторимую гримасу приятной задумчивости. Этот напиток был, скорее, как дань моде, разрекламированный продукт, шаблон, навязанный кинематографом, который в союзе с еще одним дымящим ядом является атрибутом для огромного количества сцен утра. И для него это был больше ритуал, чем потребность, это была больше программа, нежели необходимость, это была больше игра, нежели настоящее лекарство. Но он не хотел думать, что удовольствие получает от процесса, а не от результата. Зависимость - неотъемлемое качество, характеризующее нашу стадность. Наша врожденная потребность принадлежать к чему-либо - это всего лишь инстинкт выживания.
      Мутно-фиолетовый засос на груди в мизинец от левого соска, суточная щетина и трупный запах изо рта. Темно-красные семейки, презентованные матушкой, никак не ложились на его образ, тем более с семью версиями медвежат, хаотично разбросанными по полотну для видимости многообразия. Но харизма внешности была сильнее, и детские мишки, облачившие срамоту самца, обретали некий вкус. Их он напялил за неимением других чистых в квартире, тем самым дополнив картину этого момента, запечатленную со стороны кухонного дверного проема. Она напоминала обычный сетевой демотиватор только без черной рамочки и глумливой надписи. Разлогая спина с переменной растительностью, богатырские плечи, каменная задница, греческие икры, на голове дикобраз, красные трусы, обитель - типичный совок, за окном - типичный муравейник.
     Непрекращающийся гул современного города убаюкивал и побуждал окунуться в себя, погрузиться в воспоминания, которые беспрекословно фиксирует личный морщинистый летописец. Окатив рецепторы языка очередной порцией яда, поставил кружку на подоконник и вбил в поисковую строку памяти "бывшая". К тридцати двум годам  воспоминаний с биркой "бывшая" собралась немалая картотека. Как-то не везло ему в поисках той предначертанной судьбой, да он и не особо старался, все получалось как-то само собой. Он, как ветер - жил одним или парой мгновений, полностью полагаясь на расписание судьбы. Как ветер, был свеж и спонтанен. У него была врожденная патология на стадность, то ли бремя, то ли дар, который невозможно вымести метлой, выжечь болью, а тем более заморозить безразличием. Это постоянная потребность быть в стороне от общего потока и в одиночестве. Самки же, встречавшиеся на пути, пытались накинуть на него лассо. Но ветер невозможно приручить, единственное, что возможно - лишь какое-то время парить вместе с ним и наслаждаться моментом.
     В памяти вспыхнул кадр из постельной сцены последней ночи, который был идентичен тому, что постоянно рисовал в своих эротических фантазиях. Лицо налилось теплым воском самодовольства. Он медленно растянул сахарную улыбку, посмотрел в сторону, помешивая дымящую ночь в трехсотграммовой кружке с котами, каждый из которых символизирует день недели. Хвостатая пятерка переливалась от заплывшей рожи понедельника до сумасшедшей физиономии пятницы. Фарфоровая банальность досталась на День финансиста от брюнетки Софии. У нее были огромные черные глаза Шахерезады, пышные губы мулатки и строгие симметричные впадины щек. Вся эта экзотика ее внешности досталась от отца иранца. Впадинки и вся разумная достаточность ее свежей внешности была проявлением украинских ген матери. В общем взрывоопасная смесь, но чертовски соблазнительная.
     Воспитанная Голливудом, она каждое утро, даже после ночи откровенной любви, стеснительно куталась в простыню и семенила в душ, а завтрак всегда норовила втиснуть в 300 килокалорий. Бедная Софи смотрела на мир лишь чрез призму энергетической ценности. Она была в постоянном расчете поглощенной и сожженной энергии, в постоянном поиске информации, сколько нужно энергии на то или иное телодвижение, постоянно кружась перед своим отражением в надежде отыскать в себе хоть какой-нибудь изъян. А если дневной лимит исчерпывал себя, она начинала истерически мандражировать. Выпучив глаза, переставала есть, пить и даже дышать, чтобы ненароком не вдохнуть каких-нибудь упитанных бактерий. Я при любом удобном случае пытался донести, что известная всем энергетическая ценность продуктов - это всего лишь показатель выделяемого тепла при сгорании продукта в лабораторных условиях. И если учесть, что наш желудок не буржуйка, а сложнейшая биосистема, то полагаться на все 100% никаким образом нельзя. Софа, слушая мои доводы, смотрела на меня так же, как люд на Джордано Бруно в его эпоху, с таким же недоумением и таким же презрением во взгляде. Наманикюренным пальцем крутила у виска, фыркала носом под стать хамовитым торговкам и продолжала панику. Такова была Софочка. Видимо, все это - цена идеального афродитового стана, коим она обладала.
     Следом за диетической паникой Софи всплыло наше общее ночное шатание под тусклый свет одиноких фонарей и тишину дремлющего города. Под утро, раскалываясь и громыхая в облаках, угрюмое небо пустилось в плач, загнав нас под навес арки каменной переправы. Ливень встал стеной по обе стороны, громогласно заявляя о себе повсюду. Расшибая вдребезги свой прозрачный легион, он осколками щекотал наши оголенные ноги, запускал под мост отфильтрованный кислород и клаптями гусиной кожи ложился на наших спинах. Все, кто находился рядом, сбегались под раскинутые руки моста. Дамочки, наблюдая себя в зеркалах, наводили марафет, мужчины, прислонив к ушам телефоны, деловито жестикулировали, а детишки испытывали рядом стоящую водную стену - то руку высунув из-под укрытия, то вступив сандалей в лужу, то вереща выбегали под водяной столб. На нас же никто не обращал внимания.
     Взявшись руками за перила, которые ограждали прохожих от водоема, я припер Софи своим телом, не оставив шанса на побег. Поцеловал в место, где щека переходит в висок, в полмизинца от фиолетовой каймы левого глаза. Вдохнул запах ее тела, замешанный с душком лака для волос, и выдохнул, как гурман, вкусивший настоящее французское бордо. Это было божественно! Она стеснительно отвернулась, следуя неписаному принципу благородных дам, в котором строгая, награжденная лорнетом дама утверждает:  “Изголодавшегося самца ни в коем случае нельзя подпускать сразу, это нужно делать ПОСТЕПЕННО” (с латышским акцентом, выделяя каждую букву последнего слова). "Если вы сразу подарите всю себя, ему не к чему будет стремиться, и это быстро надоест. Вы должны быть, как Эверест - неприступны, загадочны и сногсшибательны", - закончила фразу, треснув по затылку дремлющую аспирантку кружевным веером. София отвернула голову, раскрыв шею со свободной стороны от пышных кудрей, могущих достать до лопаток, которые до единой волосины были зачесаны на одну сторону. За поцелуем в карамельную шею, которая сродни облаку крема, последовал рефлекторный глоток ее сухого рта. На втором поцелуе она уперлась в меня рукой, растопырив пальцы на левой груди. Попытка отстранить беспощадный капкан, обволокший ее тело, тщетно проблеяла в ее нажиме. Он продолжал сжиматься, пока в спину не уперся двадцатикратный взгляд объектива промокшего фотографа. Обнаружив его силуэт, прицелившийся в нас, я увидел, как он по-простецки дважды махнул рукой с просьбой не выходить из роли. Повернувшись, я наигранно, как-то по-киношному вклеился в уста ничего не подозревавшей спутницы, тем самым утратил естественность. Через пару мгновений наш папарацци с едким "не верю" увел свой зоркий глаз к застигнутым врасплох яхтам, а некогда напряженная Софи расплылась в моих объятиях.
      Далее в памяти всплыла наша ссора, которая появилась из ниоткуда и раздулась мыльным пузырем на всю комнату. Софа постоянно боялась предательства, как и все, кто ревнует. Выискивая малейшие поводы, она у себя в головушке раздувала огромнейших слонов, тем самым накручивая металлическую пружину, которая вот-вот соскочит и лязгнет что есть мочи. Ее сознание постоянно вторило, что не может быть все так идеально, вероятнее всего, он просто ловко скрывает свои кобелиные проявления. Плюс ко всему из архива воспоминаний постоянно поднимались нравоучения матушки: "Не бывает верных мужчин, все они безвольное стадо, подчиняющееся лишь одному идолу - у них промеж ног." Ревность была навострена под стать бритве и ждала своего часа в ножнах благоразумия. "Кто ищет, тот всегда найдет!" – накаркал я себе, с тем же мотивом, как в оригинале той песни о веселом ветре. Стоило мне разделить кружку чая с коллегой, как счастливый случай пригнал Софу на мое невинное рандеву. Она, проглотив злость, молча ушла, решив расправиться со мной дома. Ожидая моего прихода, она рисовала в воображении тот пожар, который мог разгореться после зажженной спички чаепития. И как только я пришел, София накинулась на меня ураганом, как будто пожар имел место. Она швыряла в меня вещи, когда в словесной дуэли я оказывался прав и возразить было нечего. Она прибивала меня к стене всеми бранными словами, попадавшимися в ее брызжущий мыслепоток. Неперестанно тыкала в лицо тем, что она сегодня увидела в кафе, хотя увидела совсем ничего. Я смущенно проглатывал всю гниль, лившуюся брандспойтом в мою сторону, потому как, оторопев, не мог понять, что ею руководит. Эгоизм - жаждущий посильнее надавить на чувство жалости, фобия - безудержный страх сплетенного за спиной заговора или же боль, которую она хочет восполнить чужой?
     В момент, когда ссора переросла в размен "кто больнее ранит", я ушел, не сказав ни слова. После чего пузырь лопнул, разлетевшись по всей комнате и не оставив за собой практически ничего, кроме скверного мыльного осадка в груди. Сошло наводнение грязи, и на суше показались тела погибших желтых птенцов наших чувств. Все, что было отстроено в тандеме, взорвалось пылью, как ветхое здание. Все смс, фотографии, видео и письма сожжены в порыве гнева, и как будто ничего и не было. Все, что осталось, - потертые воспоминания да эти глупые коты. Гордость не позволяет ни письмеца черкануть, ни поздравить с днем рождения. Гордыня - это королева, которая умело совмещает в себе отчаянное высокомерие и непревзойденную трусость. Странно, но память печатлит только те моменты, когда мы искренне по-ребячески радуемся или так же искренне злимся. Нейтральные же состояния плохо запоминаемы и в дальнейшем трудно воспроизводимы. Кроме тех ситуаций, где мы обращаем внимание на собственную нейтральность и вешаем ярлык "депрессия". То бишь эмоциональный всплеск - это сигнал жать красную кнопку нашего внутреннего рекордера с максимальным битрейдом. То есть именно эту ситуацию потом нужно будет вспоминать. А для чего? - спросил себя же... Кто его знает.
     Выдохнул с неподдельной грустью, сербнул кипятку и продолжил смотреть на просыпающийся мегаполис. Мысли набухшими бревнами одна за другой всплывали в меланхоличной речушке сознания. Единственное, что держало начеку, - так это кружка, которую напряженная рука держала в балансе. Расписанная тара, висящая напротив мостовой упругого живота, пускала мутную змейку к параллели глаз хозяина. Но на уровне кадыка она растворялась в потоке выхлопа легких, шедших через широкие ноздри. Среди транспортного запора выделялся светло-красный Mini Cooper, точно такой же был у Алисы, смекнуло находчивое сознание. Который ей подарил шаропузый, лысоголовый нефтепапик. При знакомстве она представила меня как близкого друга, пропустив тот нюанс, насколько мы были близки. Тогда он с изрядной периодичностью важно потирал большим и указательным пальцами тройной подбородок, а мы с Алей наперебой друг другу рассказывали, как весело болтались на бандже на прошлых выходных. Она смотрела с бутафорской любовью, держалась за его опухшую руку и хлопала ресницами. Я же рыл подноготную мозга в поисках ответа на вопрос "Неужели все женщины с эволюцией обрели новую эрогенную зону в районе кожаного бумажника?"
     Услужливые официанты кланялись к круглым столикам, черкая свои миниатюрные блокнотики. Слева пухлая молодуха уплетала тирамису, запивая зеленым чаем, ароматизатор коего доносился до нашего деревянного островка. Справа витрина, уклеенная брендовыми логотипчиками, несуразными картинками и афишами начинающих музбендов.
     "Алиса", - опять всполыхнуло из неоткуда. "М-м-м", - подхватило сознание и с упоением зачавкало, извлекая файлы из подкаталога "Лисочка". В автоматическом режиме сознание пробежалось по хранящимся кадрам, где она облаченная наготой, пляшущая на дискотеке и держащая в худых ручках первое место на районном конкурсе красоты. "М-м-м", - опять томно заныл организм с вкрадчивым гортанным рыком. Думать, а тем более вспоминать о женщинах - это удовольствие, сравнимое только с созерцанием огромных равнин с возвышенности ранним летним утром, когда есть легкая невыспанность, кресло и плед.
    У Алисы не было ни фамилии, ни отчества. Только Аля, все, что о ней можно было узнать. Лисочка была, хотя нет, она есть и никогда не изменит гениальности своих перевоплощений. В одной хрупкой блондинке уживалось порядка десяти образов. Для каждого у нее была своя маска, свой макияж и своя амуниция. Для мамы - умница, для папы -  красавица, для соседей - заботушка, для папика - беспомощная тупорылушка, для друзей - оторва, а для меня - незабудка.
     Она, как вода, дай ей хоть небольшую отлогость, она сразу же устремится вперед. Как бы ты не стискивал пригоршни, она обязательно найдет, как просочиться. Порой ее образы настолько отличались между собой, что казалось, общаюсь с новым ответвлением в шизофрении. Ее же  врожденный образ всегда ютился за семью масками. Единственное, где удавалось увидеть правду, подлинную грань ее личности, ее настоящую - так это утренний чай. Она, белокурая непорочность, поднимая повыше грудь, набирала легкие до отказа плюс полные паруса щек. Играя тонкими бровями, сдувала накопившееся тепло над гладью озерца с золотистой фарфоровой каймой. С опаской, по-ребячески держа за ухо огромную чашку мизинцем, безымянным и средним пальцами, сербала пакетированный напиток, сложив в бутон свою пару розовых лепестков.
    Я был уверен, что в детстве она была пацанкой, носившей только бейсболки и однотонные футболки. С недюжинной храбростью наперевес она моталась по чердакам, подвалам и пересеченным местностям. Такая себе бабья мафия, которую обязательно боялись все и даже самый высокий крепыш из-за ее непредсказуемости. Ей не нужны были девчачьи забавы в виде кукольной посуды, сплетен, резинки, ополовиненных миниатюрных домиков и т.д. Уверен, она ураганом носилась по дворам вплоть до того момента, пока природа не впрыснула в кровь женский гормон, на лице не появились признаки полового созревания, а грудь не налилась под стать паре спелых груш. Уверен, она ненавидела кровавые дни и природу, которая начала перестраивать ее тело в инкубатор.
     Следом за конкурсом красоты в памяти всплыла прогулка из парка им. Ленина в театр им. Чехова. Скромное декольте, белое платье, укрытое рябью алых горошин, каждая из которых тесно прилегала к телу, выдавая всю естественность первозданных изгибов. Похотливому воображению, следующему от изящной пятки через трамплин пышных бедер, венерин изгиб шеи и до мастерски сплетенной косы, практически не приходилось напрягаться, чтобы нарисовать ее наготу. Мысленно я истекал слюной, бил себя огромной киянкой по голове и по-волчьи завывал в перерывах между ударами. Лисочка была моей гордостью, как килограммовый трюфель, как iPhone в Прыщеговке, как недостижимый рекорд Гиннесса. Все прохожие из сильной половины провожали ее взглядами, мысленно распахивая рты и волоча языки. Их зависть тешила меня, как ребенка, вышедшего во двор с новым велосипедом. Голова походила на летний скворечник, единственное, что имело изрядное постоянство, - это закольцованный самовольно воспроизводящийся отрывок популярной темы Стиви Уандера. Мягкая, романтическая песня, въевшись красным вином, не давала расслабиться, потому как только я отпускал самоконтроль, уста тотчас заводили :
                                         Isn't she lovely
                                         Isn't she wonderful
                                         Isn't she... на-а-а... на-а…
                                         На… на-на… на-а-а-а-а-а… на-а-а… на-а
                                           
      В руках у нас было по конусу мороженого с малиновым джемом, который безумно приторен и сконцентрирован в сердцевине лакомства. Есть его было невыносимо, а обойти не представлялось возможным, что портило все мороженое настроение, потому как по привычке сие лакомство должно закончиться на хрустящем вафельном пиптике. Она, окутанная эйфорическим настроением, пыталась передать все детали тех обстоятельств, где она это настроение добыла. Она неистово жестикулировала, дорисовывая в воздухе рожком то, что вербально не в силах описать. Возбужденно дакала, если я улавливал что-то знакомое в ее рассказе и растягивала один уголок рта, нашедшая товарища со схожим виденьем мира. В порыве рассказа подтаявшее мороженое решило улизнуть, что Аля тут же пресекла, не заметив, что посадила на кончик носа белую каплю. Эта мороженая неуклюжесть была гнилой вишенкой на кремовой пирамидке ее настоящего сексапильного образа. Я по-партизански молчал, про себя ухмыляясь и умиляясь одновременно. Потом за это Алиса впилась всеми десятью ногтями в мои ребра, выйдя из театральной уборной перед спектаклем.
     Далее напомнила о себе рукопись в моей голове, которая описывает тот вечер, когда я ее раскусил. Тот вечер, давший мне ниточку, аккуратно присыпанную пылью, следуя которой я подтвердил все свои догадки. Тот вечер, легший на аллее моей жизни огромной мраморной звездой. За три часа до нашей встречи она холодным смс известила, что мы идем в "Жизель" и одежду она мне уже выслала. "Жизель" - пафосный ресторанчик. Там намечался банкет по случаю именин конкурента ее папика, где все бесплатно и вход по приглашениям, которых у нас, естественно, не было. Алиса пришла в облегающем строгом платье, модных прямоугольных очках и с аккуратной гулькой волос на затылке. На внутренней стороне ее запястья сияли дорогущие часики, которые она умыкнула дома у своего нефтепапика. Она источала жестокую уверенность, со строгой амплитудой виляла упругим задком и презирала все, что попадалось под ее испепеляющий взор. Образ я назвал - "самый главный бухгалтер самого богатого олигарха". Мы вызывающе, игнорируя очередь, подошли к пропускному контролю. На входе стоял мужчинка в малиновом пиджачонке со скудной самоуверенностью, который трясущимся пальцем бегал по бесконечному списку приглашенных. Алиса сразу сказала, что нас в списках нет и что мы бухгалтеры Николая Романовича, ткнув пальцем в самую дорогую тачку на стоянке. И что сейчас его жалкая жизнь зависит от того, пройдем мы или нет. После мы подсели к ее знакомым, которых боялся даже владелец заведения. Тогда я поужинал на сумму, которая сравнима по нулям лишь со всеми заработанными и потраченными деньгами за всю мою жизнь. Все до абсурда просто. И она этим умело пользовалась.
     Мой самый любимый образ Алисы - блонд. Это дамочка с IQ олигофрена, вопросительным взглядом и говорящая только на ласкательно-уменьшительном. Этот безукоризненно отыгранный фарс открывал ей сотни дверей, а когда тяжело дышащие самцы выполняли ею задуманное, она преспокойно уезжала, оставив липовый номерок. Она всегда следила за тем, что воспроизводят ее уста, и посему никогда не оставляла ни одной ниточки. По моим расчетам она должна была тронуться рассудком, как фанатичный актер со временем, привносящий своих персонажей в личную жизнь и частично отдающий ее своим образам. Но в Лисе (ударение на "и", хотя на "е" больше подходит) спокойно уживались все ее отчуждения. Практически невозможно было понять, о чем она помышляет. В игривых глазах всегда томился истинный блеск расчета. По истечении выгоды образа или человека она с простотой  хладнокровного киллера избавлялась от балласта. Я же, беднота в третьем поколении, не мог ей обеспечить практически ничего, кроме регулярного полового счастья и пустого холодильника. Пришло и мое время, она поставила мой номер в BlackList и сменила место проживания. Для большого города этого в принципе достаточно.
     Виновница последних воспоминаний породила слабое ощущение тоски. Но к счастью, кофейный источник, находящийся под носом, далеко не отпускал летавшее сознание. Строгий аромат отвлекал от ностальгии, периодически обращая на себя внимание.
     Как-то не свойственно для себя, громко всосал жидких чернил и вернул чашку подоконнику. Под правой лопаткой ближе к ложбине позвоночника зачесалось. Обняв себя одной рукой, он попытался дотянуться к раздраженным рецепторам. Ничего не получилось, пришлось смириться, потому как лень сейчас превыше. "Если зачесалось без видимых причин - это значит, к тебе дотронулось падающее перо от крыла ангела", - так постоянно говорила Лиза, когда я принимался утихомиривать разбушевавшиеся рецепторы. Кроме тех моментов, когда объект почесывания находился ниже пупка. "Видимо, там перо ангела пролетать не могло", -  уловив сию закономерность, ухмыльнулся улыбкой довольного кота-четверга.
     Лизавета - голубые глубокие глаза, пышное каре и идеальная, какая-то неславянская форма лица. Она дышала исключительно грудью, спину держала исключительно по форме кочерги и кончик носа исключительно на аристократской высоте. Она была, как лакомый бисквитный клин свадебного многоэтажного торта, украшенного нежными шелковыми кремами. Она была, как огромный подарок, обтянутый яркой бумагой, с огромным бантом на макушке. Лиза, безупречно воспитанная барышня, плотно сидящая на социально-сетевой игле и молочном шоколаде. Помимо предыдущего, она обожала сериалы с витиеватыми сюжетами, которые подсаживают вплоть до последней серии, вплоть до "фильм о фильме". Она практически жила в том идеальном мире, который ограничен фантазией режиссера и мастерством актеров. Искренне верила в то, что за безразличным, никому не нужным занавесом титров, продолжается жизнь, что Дженни Принкс и Боб Бен (какой-нибудь) поедут выбирать себе жеребца для воскресных прогулок, где в следующей серии Дженни упадет и сломает себе лодыжку. И вера эта распространялась даже на актеров заднего плана, которые живут в этих киношных мирках всего парой сотен кадров и чаще всего только профилем. Милашка даже неосознанно копировала героиню - так же гримасничала в удивлениях, так же вальяжно рисовала поворот тела, откликаясь на мой зов, так же прислонялась щекой к моему плечу, как Дженни к Бобу.
     Следом за милым Лизиным фасом прильнул к сознанию наш поход на именины, уже не вспомню чьи. Стандартные именины. Барышни, хлопцы, стол из жирных салатов и картофельно-мясного гарнира, магнитофон для подпитых плясок, отмарафеченная квартира и на пороге пушистый увалень, лениво снующий хвостом. Мы с Лизаветой, опоздамши, застали всех гостей, покучкованных по углам, перебирающих заезженные темы. В основном - сравнение с собой, зависть и хвастовство. После того, как мы всем переулыбались и дарения подарков замкнулись нашим, гости принялись поглощать приготовленное. Именинница с опозданием присоединилась к нам с кисловатенькой физией, видимо, подарки не окупили затраты на сабантуй. Девицы с жадностью и нетерпением наблюдали, чья стряпня будет пользоваться популярностью, поклевывая у себя в тарелочках. Полстоловой ложки президентского салата, треть банана, капустный салат с кукурузой - три столовые ложки и полбокала шампанского - лимит Лизы на вечер. Я же пытался не отставать от мужиков, дабы побаловать морду, а после наш с Лизочкой общий унитаз. Мужчины не стеснялись всем наливать и себе наваливать, их тарелки походили на арену битвы, где рядом на салфетке лежала груда куриных костей и горка иголочек рыбьих. С другой стороны тарелок три с половиной кусочка белого батона - полтора для рта и два для голодных глаз. А непосредственно на аренах жратв месиво десяти блюд, напоминающее работу абстракциониста. В первом антракте застолья компания разделилась на две части, на танцующих и на стесняющихся. Я остался в меньшинстве последних и Лизавета тоже, хотя всегда была в числе танцующих. Нетанцующим приходилось судачить на пустые темы да пропадать на перекурах. Половинка моя при любом удобном случае всячески норовила положить мне на плечо или на колено руку, тем самым показывая всем присутствующим самкам - что этот прожорливый самец застолблен и если хоть одна из вас, сучки, рыпнется - останется без глаз. При всей внешней теплоте и улыбчивости от моей избранницы этим намеком буквально разило. Я решил не испытывать судьбу и предпочел прослыть в той компашке молчуном - просто ел и смеялся за компанию. Весь вечер меня не покидало ощущение, что нахожусь в чьем-то владении. Что некогда был куплен, был завернут в подарочную бумагу. Мной дорожат, подружкам не дают, чтобы не испачкали или, не дай бог, не сломали. Чувство собственности, прогнав спокойствие, нависло огромным камнем. Топка негодования разгоралась с каждой мыслью, и потушить ее я смог только под конец мероприятия. Признаться, в своем отрочестве, начиная мечтать о девочках, никогда не помышлял о том, что при всей миловидности и невинности сей пол может иметь такую коварную примесь.
     После воспоминаний о пресных именинах на горизонте моей морщинистой планеты появился кадр с изображением ярко выраженного Софочкиного синдрома "засидевшаяся в девках". Идея фикс, которой болеет основная масса девиц. Страстное желание - оклеймить себя статусом "жена" и каждый день получать лестную зависть от необрученных соперниц, комментарии в социальной паутине о ее свадебном платье, свадебной машине и, естественно, свадебном мужчине. Бедная Лизуня (красавицу всегда невероятно бесило, когда я ее так называл - "Сам ты лизуня", - ворчливо отвечала моя спутница на ласкательное обращение) истерически тру′сила на эту тему. С каждым годом, проведенным под флагом "девка", проявления синдрома становились все ярче. Панический страх прибивал ее к армии девушек, которые из-за сего напряжения готовы выскочить замуж  и закрыть глаза буквально на все - на любовь, на общие принципы, интересы, на удобоваримость двух личностей под одной крышей, что является самым элементарным. В этой армии из слабых половинок холерой ходил дурацкий принцип - если ты не замужем, значит, у тебя какой-то дефект, значит, ты девчачий лузер, значит, всему всем известная пятая точка.
     Решение разделить с Софой одну крышу пришло спонтанно. Мне просто нравилась ее стряпня, а она просто хотела себе испечь из меня мужа, настрогать парочку косолапых карапузов (которые, кстати, изначально идут не русифицированными) и каждое утро отправлять меня на завод. И она, по-видимому, к этому постоянно шла. У нас в жилище всегда была лабораторная стерильность и педантично отполированные окна с невидимыми стеклами. Ни одна вещь не лежала там, где ей лежать не полагается. А невинный мой носок возле дивана вызвал бы цунами, я, конечно, не пробовал, здравый рассудок у меня, к счастью, выше принципиальности. Каждый раз, когда я выходил из уборной, она интересовалась, поработал ли я ёршиком над следами своего преступления, хотя оную процедуру я ни разу не пропускал. Каждый раз, когда я заканчивал трапезу, она интересовалась, не оставил ли я под столом крошек. А пропуск в постель всегда сопровождался вопросом - сполоснул ли я свою гадкую штуковину. По-видимому, у матери переняв все искусные приемы влияния, она с завидной настойчивостью пыталась меня переломать под тот образ, который рисовала, лежа в кровати, перед сновидениями или в теплой ванне внутри водяного одеяла. Под предлогом любви я должен был постоянно меняться, наступать на горло своим жизненным принципам и отказываться от того, что мне по душе. В противном случае я или не люблю, или не мужик. Сорняки, взращенные эгоцентричностью и авторитарностью, прорастали на тщательно проложенной тропке к моему желудку из яств.
     В будущем наш тандем ждало только одно. Бесконечное властвование Лизы прорубит в постели брешь меж нами. Ее малоактивный образ жизни и любовь к покушать порастет на ней жирами. А он, то бишь я, от рождения сухарь, усохнет еще на 50%, и из мужика превратится в мужичонку. Далее наше милое обращение "заюня" постепенно скатится до "зайчик", потом до "зая", потом до "заец", а потом и вовсе "косой". После измена, ненависть и развод. Прогноз жесток, но даже если есть намек, что дом любви будет построен на эгоцентричности, лучше остановиться на фундаменте. Как я и сделал одним весенним утром, напоследок позавтракав ее изумительным супом с фрикадельками.
    Сразу, без передышки, в тени ярких и страстных воспоминаний показался небольшой цветочек первой юношеской любви. Это была Настя. Сельская воля, каникулы и она.
     Усохшее тело старой ивы, где все дети, считавшие себя подростками, проводили время, было отполировано попами под стать шведскому комоду. Вокруг насеста была вытоптана трава, и утрамбованный чернозем был усеян подсолнечной лузгой, помятыми фантиками и изредка обугленными окурками. Бревно со всех возможных сторон было обтыкано ножичками и размалёвано надписями "Андрюха Киррил Колян другоны","Оля я тибя льублю!!!", "Терехин казёл и ущльопак". Над этим всем свисали многочисленные дреды старушки-ивы, державшей тень в палящие времена суток и порой проливавшей слезы по увядшей сестре, основание которой лежало у ног. Именно там были зачаты первые паростки чувств, именно там взошла неуверенная ромашка, взращенная мной и Настеной. В моих мутных воспоминаниях она постоянно носила растрепанную косичку, клумбу веснушек на тоненькой переносице и незаживающую ссадину на правой коленке. Я превращался в гуттаперчевую, бесформенную массу, когда она растягивала мимолетные смешки на своих двенадцатилетних губах. Следом за ними всплывали миниатюрные впадинки на щеках по бокам ее жемчужных губ. Последнее выбрасывало из реальности на n-ое количество времени, и возвращал лишь родительский зов, противно пронизывающий от макухи до пят. При встречах время неслось галопом, при разлуках превращалось в вязкую карамель. Я был в постоянном поиске того, что может ее удивить, сорвать аплодисменты ее бархатных ресниц и принести мне в награду подарочный чмок.
     Мы раз в день посещали пастбище, где грудастая доярка угощала нас теплым пенистым молоком, одной пол-литровой порцией на двоих. После чего мы смотрели облака, валяясь в высокой траве зеленого одеяла, расстеленного весной и прогретого знойным летом. Любимое место пребывания - соседская черешня, рукатая матушка, увешанная красной гирляндой. Сочетание упругих сладких плодов со страхом быть пойманными оставляло след непередаваемого ощущения. Настя сидела на самой нижней ветке, а я по-обезьяньи, заправив футболку в шорты, спускал с верхушки ей огромный живот глянцевых ядер. Она за обе щеки уплетала дары, а я радовался своей находчивости. Мы просто хотели быть рядом, молча утюжить узкие проселочные тропки, просто делить на двоих все свободное время. Тогдашние чувства меж нами были до одури простыми и наивными - это была любовь ради любви, точнее, влюбленность ради влюбленности.
     В памяти всплыл наш утренний визави в общем ивовом оазисе, когда все ребята наслаждались сном летних каникул или же хлопотали по хозяйству со списком наставлений. Без пятнадцати восемь в оазисе всегда никого, кроме нас. Я принес уворованный огромный плод Gold Delishes, который с трудом помещался в ее миниатюрной ладошке. На каждом укусе он истекал нектаром, оставляя блестящий след на запястье и вокруг губ. Она, как обычно, прошлась лишь по экватору хрустящего фрукта, игнорируя полюса, как делают все городские девицы, коей она и являлась. Я же доедал за ней огрызки, не брезгуя ее микробами в надежде вкусить оных из источника. Ее естественный шоколадный запах был немного подпорчен маминым парфюмом, на устах липкая розовая помада подружки и складчатое платье от бретелек до подола из грубоватой ткани. Сложенными ручками на коленях, скрещенными ножками на полу говорила, что чего-то ждет. Недолго думая, дочавкав яблоко, я взял потными ладошками ее за талию и поставил неуклюжий, мокрый, какой-то верблюжий чмок в месте, где смыкались ее божественные параллели. Она не шелохнулась. Я подумал, что не сработало, и решил сделать еще одну попытку, но она опять не отреагировала. Немного отстранившись от нее, сгорбился и надулся, стал копаться в своем котелке: "Что же я не так сделал? Видимо, обиделась на что-то?" Ровно в следующий момент, после слова "видимо", она схватила меня такими же потными ладошками за щеки и впилась что есть мочи, слегка ударившись зубами о зубы начинающего любовника. В следующий миг после поцелуя я ракетой взлетел в небеса, пробив невидимую плеву, на которой лежали бесконечные горы облаков. Через пробоину эту облака вытекли на землю плотным туманом, который скрыл все материальное, что нас окружало в тот момент. Не было ничего, кроме нас двоих и чуда, родившегося после поцелуя. Возвращаясь домой, я не шел, а парил, как ангел, и даже земное притяжение хозяйственных обязанностей не могли спустить меня на землю весь день. Те детские любовные потуги легли родимым пятном на тогда еще бледном теле воспоминаний.
     Дальше трагично иссяк солнечный нектар летних каникул, родители нас разволокли по школам, и время потихоньку сожрало все, что родилось между юными сердцами. Потом через n-ое количество лет я от бабушки узнал, что она вышла замуж там, у себя в городе. Потом от товарищей, что по залету, а потом в сети, поправившуюся от родов, но счастливую мою душеньку.
     "Да-а-а, - сказал он вслух, наполнив тишину кухни-старушки, а после в голове продолжил, - вот оно, клише подлинных чувств, когда рассудок чист от похоти и бурлящей в недрах страсти. Разум не купается в расчетах и корыстных побуждениях, отсутствие условностей, надуманных идеалов, социальных стереотипов. И пусть юношеские чувства - это только первая ступень, именуемая влюбленностью, на которой далеко не уедешь, но она хорошая игристая закваска для чувств с выдержкой под названием любовь".



2012г.

Комментариев нет:

Отправить комментарий