Безымянный мегаполис, сталинка, утро после вечернего приема многочисленных друзей. В союзе с мутным рассудком и белесым туманом в глазах он плелся из спальни в кухню, не подтверждая безопасность пути ни зрительным аппаратом, ни конечностями. Никакого анализа над тем, что спроецировано на сетчатку. Зрительное восприятие работало лишь на семнадцать кадров в секунду, непонятным образом в сознании всплывали объекты, перед которыми он уже находился. Внутри что-то как-то пугалось, но тело не реагировало, в отличие от наездника оно знало - где находится и что делать. Вся площадь, разлегшаяся между стенами, была настолько знакома, что и без головы вороной достигнет точки назначения, не соприкоснувшись ни с одной вертикалью. Слегка сгорбившись, он передвигался, подставляя очередную ногу в самый последний момент, казалось, что если хоть на миг одна из ног замешкает, он рухнет безвольным мешком. Воздух неоднократно бывший в чьем-то пользовании, уже омывший не одну пару легких, делал каждый вздох холостым. Кислород противным теплым киселем вваливался внутрь и невыносимо тяжело выходил обратно. Жалких двадцать два куба пространства спальни, восемь часов в закупоренной комнате безвылазно. Чувство аквариумной рыбки, окутавшее тело, оставляло теплый шлейф, рассеиваясь с хвоста.
Кухонная дверь, потяжелевшая за ночь, проскулив под стать суке, нехотя, но поддалась нажиму. Кухня - пожилая хозяйка сей обители, не видевшая даже косметического ремонта с 1972 года, владела старым умывальником с двумя кранами, горячий из которых был всегда не у дел. Два двухстворчатых навесных шкафа с дизайном, который был знаком каждому, кто родился в районе 62-го. Овальный холодильник с каким-то космическим названием и ручкой в виде рубильника, монотонно урчащий в углу. Огромная ДСП-тумба, держащая в себе не пользуемую утварь, задубевшее печенье из Советского Союза и специфический запах бабушкиной мебели. На небольшом четырёхногом друге ютились пара чашек, прозрачный заварник в нержавеющей оправе, следы мужской неуклюжести в виде двух клякс вишнево-яблочного варенья, припорошенных белыми крошками. Рядом, на подставке из древесных дисков, стоял старый, далеко уже не однотонный чайник - лучший друг лодырей. Чета рифленых свечек, держащая по меланхоличному огоньку, которые умирающе подергивались на поводках обугленных фитилей, оставленные гореть с полночи.
Все мысли, случайно вваливавшиеся в голову, тут же растворялись в едком тумане, правившем его сознанием. Он был незнамо где, но точно не здесь. Наконец добравшись, он распахнул настежь фортку, жадно глотнул воздуха, который прохладным водопадом ворвался к изголодавшимся пупырышкам легких. Трепетно прижался к окну и закатил глаза, он напоминал собаку, которую чешут в самом любимом месте. Практически осязаемое удовольствие, и лёгкие оргазменные конвульсии заполонили все тело. Постепенно стихло нашествие гусиных пупырышек от метнувшегося сквозняка по направлению к какой-то щели. Жажда иссякла, наслаждение развеялось, а тело наполнилось квелой бодростью. В голове зажурчала деятельность, автопилот взведен в положение "Выкл.", хотя душа была еще не на месте. Она в пробке, возвращаясь из сновидений, нервно постукивала костяшками пальцев на заднем сиденье бледно-желтого таксомотора.
Наводненная площадь, разлегшаяся под окнами, напоминала, что сегодня будничное утро. От муравейника сию суету отличало лишь то, что здесь каждый сам за себя, а у братьев наших меньших все как-то попатриотичней будет. За окном суетливый люд мчал на ежедневную битву: потому что нужно зарабатывать деньги, потому что нужно прокормить детей, потому что нужно их сделать людьми и желательно лучше, чем родители, потому что если я не сделаю этого, что скажут другие, а другие тем временем заняты собой и думают о том же. Моментально всплыло неприятное чувство, что завтра и ему на эту битву, на ненавистную работу, к ненавистному начальнику с одними и теми же требованиями. За этим последовало следующее скверное ощущение, которое хорошо охарактеризовано в истине, выведенной еще в школьные годы: "Осознание грядущей каторги превращает выходной в мгновение". Чтобы как-то восполнить накрученный в себе негатив, он повернулся к печке, где стояла до идеала симметричная гейзерная кофеварка.
Гейзерный метод, прошествовавший от своего рождения порядка семидесяти лет, не утратил изыска и некой экзотичности в приготовлении. Дымчатые локоны пара упираются в стенки раскаленного сосуда и давят на водную гладь с силой в 4 бара. Кипящая царица всего живого от своих же локонов в безысходности устремляется по единственному уготованному для нее пути - через угольную шахту на свободу, к своей неминуемой гибели. Первые капли всегда черны, как нефть, потом цвет венге, потом цвет дубовой коры и цвет молочного шоколада сменяется мутной прозрачностью. Все это за 5 секунд - от кромешно-черного до совершенно прозрачного. Дымящая кружка развела сбитый воздух легким, едва уловимым ароматом, к которому мгновенно привыкаешь, и вспомнить оный можно лишь при очередном глотке. Этот аромат всегда был в ассоциации с отцом. Он всегда пах как-то по-взрослому, вперемешку с табачным дымом и натуральным кофе. Сейчас примесь детства исходила из чашки, предвкушающей приятную подслащенную горечь и вяжущее послевкусие. Первый глоток возбуждает, расслабляет и рисует на лице неповторимую гримасу приятной задумчивости. Этот напиток был, скорее, как дань моде, разрекламированный продукт, шаблон, навязанный кинематографом, который в союзе с еще одним дымящим ядом является атрибутом для огромного количества сцен утра. И для него это был больше ритуал, чем потребность, это была больше программа, нежели необходимость, это была больше игра, нежели настоящее лекарство. Но он не хотел думать, что удовольствие получает от процесса, а не от результата. Зависимость - неотъемлемое качество, характеризующее нашу стадность. Наша врожденная потребность принадлежать к чему-либо - это всего лишь инстинкт выживания.
Мутно-фиолетовый засос на груди в мизинец от левого соска, суточная щетина и трупный запах изо рта. Темно-красные семейки, презентованные матушкой, никак не ложились на его образ, тем более с семью версиями медвежат, хаотично разбросанными по полотну для видимости многообразия. Но харизма внешности была сильнее, и детские мишки, облачившие срамоту самца, обретали некий вкус. Их он напялил за неимением других чистых в квартире, тем самым дополнив картину этого момента, запечатленную со стороны кухонного дверного проема. Она напоминала обычный сетевой демотиватор только без черной рамочки и глумливой надписи. Разлогая спина с переменной растительностью, богатырские плечи, каменная задница, греческие икры, на голове дикобраз, красные трусы, обитель - типичный совок, за окном - типичный муравейник.
Непрекращающийся гул современного города убаюкивал и побуждал окунуться в себя, погрузиться в воспоминания, которые беспрекословно фиксирует личный морщинистый летописец. Окатив рецепторы языка очередной порцией яда, поставил кружку на подоконник и вбил в поисковую строку памяти "бывшая". К тридцати двум годам воспоминаний с биркой "бывшая" собралась немалая картотека. Как-то не везло ему в поисках той предначертанной судьбой, да он и не особо старался, все получалось как-то само собой. Он, как ветер - жил одним или парой мгновений, полностью полагаясь на расписание судьбы. Как ветер, был свеж и спонтанен. У него была врожденная патология на стадность, то ли бремя, то ли дар, который невозможно вымести метлой, выжечь болью, а тем более заморозить безразличием. Это постоянная потребность быть в стороне от общего потока и в одиночестве. Самки же, встречавшиеся на пути, пытались накинуть на него лассо. Но ветер невозможно приручить, единственное, что возможно - лишь какое-то время парить вместе с ним и наслаждаться моментом.
В памяти вспыхнул кадр из постельной сцены последней ночи, который был идентичен тому, что постоянно рисовал в своих эротических фантазиях. Лицо налилось теплым воском самодовольства. Он медленно растянул сахарную улыбку, посмотрел в сторону, помешивая дымящую ночь в трехсотграммовой кружке с котами, каждый из которых символизирует день недели. Хвостатая пятерка переливалась от заплывшей рожи понедельника до сумасшедшей физиономии пятницы. Фарфоровая банальность досталась на День финансиста от брюнетки Софии. У нее были огромные черные глаза Шахерезады, пышные губы мулатки и строгие симметричные впадины щек. Вся эта экзотика ее внешности досталась от отца иранца. Впадинки и вся разумная достаточность ее свежей внешности была проявлением украинских ген матери. В общем взрывоопасная смесь, но чертовски соблазнительная.
Воспитанная Голливудом, она каждое утро, даже после ночи откровенной любви, стеснительно куталась в простыню и семенила в душ, а завтрак всегда норовила втиснуть в 300 килокалорий. Бедная Софи смотрела на мир лишь чрез призму энергетической ценности. Она была в постоянном расчете поглощенной и сожженной энергии, в постоянном поиске информации, сколько нужно энергии на то или иное телодвижение, постоянно кружась перед своим отражением в надежде отыскать в себе хоть какой-нибудь изъян. А если дневной лимит исчерпывал себя, она начинала истерически мандражировать. Выпучив глаза, переставала есть, пить и даже дышать, чтобы ненароком не вдохнуть каких-нибудь упитанных бактерий. Я при любом удобном случае пытался донести, что известная всем энергетическая ценность продуктов - это всего лишь показатель выделяемого тепла при сгорании продукта в лабораторных условиях. И если учесть, что наш желудок не буржуйка, а сложнейшая биосистема, то полагаться на все 100% никаким образом нельзя. Софа, слушая мои доводы, смотрела на меня так же, как люд на Джордано Бруно в его эпоху, с таким же недоумением и таким же презрением во взгляде. Наманикюренным пальцем крутила у виска, фыркала носом под стать хамовитым торговкам и продолжала панику. Такова была Софочка. Видимо, все это - цена идеального афродитового стана, коим она обладала.
Следом за диетической паникой Софи всплыло наше общее ночное шатание под тусклый свет одиноких фонарей и тишину дремлющего города. Под утро, раскалываясь и громыхая в облаках, угрюмое небо пустилось в плач, загнав нас под навес арки каменной переправы. Ливень встал стеной по обе стороны, громогласно заявляя о себе повсюду. Расшибая вдребезги свой прозрачный легион, он осколками щекотал наши оголенные ноги, запускал под мост отфильтрованный кислород и клаптями гусиной кожи ложился на наших спинах. Все, кто находился рядом, сбегались под раскинутые руки моста. Дамочки, наблюдая себя в зеркалах, наводили марафет, мужчины, прислонив к ушам телефоны, деловито жестикулировали, а детишки испытывали рядом стоящую водную стену - то руку высунув из-под укрытия, то вступив сандалей в лужу, то вереща выбегали под водяной столб. На нас же никто не обращал внимания.
Взявшись руками за перила, которые ограждали прохожих от водоема, я припер Софи своим телом, не оставив шанса на побег. Поцеловал в место, где щека переходит в висок, в полмизинца от фиолетовой каймы левого глаза. Вдохнул запах ее тела, замешанный с душком лака для волос, и выдохнул, как гурман, вкусивший настоящее французское бордо. Это было божественно! Она стеснительно отвернулась, следуя неписаному принципу благородных дам, в котором строгая, награжденная лорнетом дама утверждает: “Изголодавшегося самца ни в коем случае нельзя подпускать сразу, это нужно делать ПОСТЕПЕННО” (с латышским акцентом, выделяя каждую букву последнего слова). "Если вы сразу подарите всю себя, ему не к чему будет стремиться, и это быстро надоест. Вы должны быть, как Эверест - неприступны, загадочны и сногсшибательны", - закончила фразу, треснув по затылку дремлющую аспирантку кружевным веером. София отвернула голову, раскрыв шею со свободной стороны от пышных кудрей, могущих достать до лопаток, которые до единой волосины были зачесаны на одну сторону. За поцелуем в карамельную шею, которая сродни облаку крема, последовал рефлекторный глоток ее сухого рта. На втором поцелуе она уперлась в меня рукой, растопырив пальцы на левой груди. Попытка отстранить беспощадный капкан, обволокший ее тело, тщетно проблеяла в ее нажиме. Он продолжал сжиматься, пока в спину не уперся двадцатикратный взгляд объектива промокшего фотографа. Обнаружив его силуэт, прицелившийся в нас, я увидел, как он по-простецки дважды махнул рукой с просьбой не выходить из роли. Повернувшись, я наигранно, как-то по-киношному вклеился в уста ничего не подозревавшей спутницы, тем самым утратил естественность. Через пару мгновений наш папарацци с едким "не верю" увел свой зоркий глаз к застигнутым врасплох яхтам, а некогда напряженная Софи расплылась в моих объятиях.
Далее в памяти всплыла наша ссора, которая появилась из ниоткуда и раздулась мыльным пузырем на всю комнату. Софа постоянно боялась предательства, как и все, кто ревнует. Выискивая малейшие поводы, она у себя в головушке раздувала огромнейших слонов, тем самым накручивая металлическую пружину, которая вот-вот соскочит и лязгнет что есть мочи. Ее сознание постоянно вторило, что не может быть все так идеально, вероятнее всего, он просто ловко скрывает свои кобелиные проявления. Плюс ко всему из архива воспоминаний постоянно поднимались нравоучения матушки: "Не бывает верных мужчин, все они безвольное стадо, подчиняющееся лишь одному идолу - у них промеж ног." Ревность была навострена под стать бритве и ждала своего часа в ножнах благоразумия. "Кто ищет, тот всегда найдет!"
Кухонная дверь, потяжелевшая за ночь, проскулив под стать суке, нехотя, но поддалась нажиму. Кухня - пожилая хозяйка сей обители, не видевшая даже косметического ремонта с 1972 года, владела старым умывальником с двумя кранами, горячий из которых был всегда не у дел. Два двухстворчатых навесных шкафа с дизайном, который был знаком каждому, кто родился в районе 62-го. Овальный холодильник с каким-то космическим названием и ручкой в виде рубильника, монотонно урчащий в углу. Огромная ДСП-тумба, держащая в себе не пользуемую утварь, задубевшее печенье из Советского Союза и специфический запах бабушкиной мебели. На небольшом четырёхногом друге ютились пара чашек, прозрачный заварник в нержавеющей оправе, следы мужской неуклюжести в виде двух клякс вишнево-яблочного варенья, припорошенных белыми крошками. Рядом, на подставке из древесных дисков, стоял старый, далеко уже не однотонный чайник - лучший друг лодырей. Чета рифленых свечек, держащая по меланхоличному огоньку, которые умирающе подергивались на поводках обугленных фитилей, оставленные гореть с полночи.
Все мысли, случайно вваливавшиеся в голову, тут же растворялись в едком тумане, правившем его сознанием. Он был незнамо где, но точно не здесь. Наконец добравшись, он распахнул настежь фортку, жадно глотнул воздуха, который прохладным водопадом ворвался к изголодавшимся пупырышкам легких. Трепетно прижался к окну и закатил глаза, он напоминал собаку, которую чешут в самом любимом месте. Практически осязаемое удовольствие, и лёгкие оргазменные конвульсии заполонили все тело. Постепенно стихло нашествие гусиных пупырышек от метнувшегося сквозняка по направлению к какой-то щели. Жажда иссякла, наслаждение развеялось, а тело наполнилось квелой бодростью. В голове зажурчала деятельность, автопилот взведен в положение "Выкл.", хотя душа была еще не на месте. Она в пробке, возвращаясь из сновидений, нервно постукивала костяшками пальцев на заднем сиденье бледно-желтого таксомотора.
Наводненная площадь, разлегшаяся под окнами, напоминала, что сегодня будничное утро. От муравейника сию суету отличало лишь то, что здесь каждый сам за себя, а у братьев наших меньших все как-то попатриотичней будет. За окном суетливый люд мчал на ежедневную битву: потому что нужно зарабатывать деньги, потому что нужно прокормить детей, потому что нужно их сделать людьми и желательно лучше, чем родители, потому что если я не сделаю этого, что скажут другие, а другие тем временем заняты собой и думают о том же. Моментально всплыло неприятное чувство, что завтра и ему на эту битву, на ненавистную работу, к ненавистному начальнику с одними и теми же требованиями. За этим последовало следующее скверное ощущение, которое хорошо охарактеризовано в истине, выведенной еще в школьные годы: "Осознание грядущей каторги превращает выходной в мгновение". Чтобы как-то восполнить накрученный в себе негатив, он повернулся к печке, где стояла до идеала симметричная гейзерная кофеварка.
Гейзерный метод, прошествовавший от своего рождения порядка семидесяти лет, не утратил изыска и некой экзотичности в приготовлении. Дымчатые локоны пара упираются в стенки раскаленного сосуда и давят на водную гладь с силой в 4 бара. Кипящая царица всего живого от своих же локонов в безысходности устремляется по единственному уготованному для нее пути - через угольную шахту на свободу, к своей неминуемой гибели. Первые капли всегда черны, как нефть, потом цвет венге, потом цвет дубовой коры и цвет молочного шоколада сменяется мутной прозрачностью. Все это за 5 секунд - от кромешно-черного до совершенно прозрачного. Дымящая кружка развела сбитый воздух легким, едва уловимым ароматом, к которому мгновенно привыкаешь, и вспомнить оный можно лишь при очередном глотке. Этот аромат всегда был в ассоциации с отцом. Он всегда пах как-то по-взрослому, вперемешку с табачным дымом и натуральным кофе. Сейчас примесь детства исходила из чашки, предвкушающей приятную подслащенную горечь и вяжущее послевкусие. Первый глоток возбуждает, расслабляет и рисует на лице неповторимую гримасу приятной задумчивости. Этот напиток был, скорее, как дань моде, разрекламированный продукт, шаблон, навязанный кинематографом, который в союзе с еще одним дымящим ядом является атрибутом для огромного количества сцен утра. И для него это был больше ритуал, чем потребность, это была больше программа, нежели необходимость, это была больше игра, нежели настоящее лекарство. Но он не хотел думать, что удовольствие получает от процесса, а не от результата. Зависимость - неотъемлемое качество, характеризующее нашу стадность. Наша врожденная потребность принадлежать к чему-либо - это всего лишь инстинкт выживания.
Мутно-фиолетовый засос на груди в мизинец от левого соска, суточная щетина и трупный запах изо рта. Темно-красные семейки, презентованные матушкой, никак не ложились на его образ, тем более с семью версиями медвежат, хаотично разбросанными по полотну для видимости многообразия. Но харизма внешности была сильнее, и детские мишки, облачившие срамоту самца, обретали некий вкус. Их он напялил за неимением других чистых в квартире, тем самым дополнив картину этого момента, запечатленную со стороны кухонного дверного проема. Она напоминала обычный сетевой демотиватор только без черной рамочки и глумливой надписи. Разлогая спина с переменной растительностью, богатырские плечи, каменная задница, греческие икры, на голове дикобраз, красные трусы, обитель - типичный совок, за окном - типичный муравейник.
Непрекращающийся гул современного города убаюкивал и побуждал окунуться в себя, погрузиться в воспоминания, которые беспрекословно фиксирует личный морщинистый летописец. Окатив рецепторы языка очередной порцией яда, поставил кружку на подоконник и вбил в поисковую строку памяти "бывшая". К тридцати двум годам воспоминаний с биркой "бывшая" собралась немалая картотека. Как-то не везло ему в поисках той предначертанной судьбой, да он и не особо старался, все получалось как-то само собой. Он, как ветер - жил одним или парой мгновений, полностью полагаясь на расписание судьбы. Как ветер, был свеж и спонтанен. У него была врожденная патология на стадность, то ли бремя, то ли дар, который невозможно вымести метлой, выжечь болью, а тем более заморозить безразличием. Это постоянная потребность быть в стороне от общего потока и в одиночестве. Самки же, встречавшиеся на пути, пытались накинуть на него лассо. Но ветер невозможно приручить, единственное, что возможно - лишь какое-то время парить вместе с ним и наслаждаться моментом.
В памяти вспыхнул кадр из постельной сцены последней ночи, который был идентичен тому, что постоянно рисовал в своих эротических фантазиях. Лицо налилось теплым воском самодовольства. Он медленно растянул сахарную улыбку, посмотрел в сторону, помешивая дымящую ночь в трехсотграммовой кружке с котами, каждый из которых символизирует день недели. Хвостатая пятерка переливалась от заплывшей рожи понедельника до сумасшедшей физиономии пятницы. Фарфоровая банальность досталась на День финансиста от брюнетки Софии. У нее были огромные черные глаза Шахерезады, пышные губы мулатки и строгие симметричные впадины щек. Вся эта экзотика ее внешности досталась от отца иранца. Впадинки и вся разумная достаточность ее свежей внешности была проявлением украинских ген матери. В общем взрывоопасная смесь, но чертовски соблазнительная.
Воспитанная Голливудом, она каждое утро, даже после ночи откровенной любви, стеснительно куталась в простыню и семенила в душ, а завтрак всегда норовила втиснуть в 300 килокалорий. Бедная Софи смотрела на мир лишь чрез призму энергетической ценности. Она была в постоянном расчете поглощенной и сожженной энергии, в постоянном поиске информации, сколько нужно энергии на то или иное телодвижение, постоянно кружась перед своим отражением в надежде отыскать в себе хоть какой-нибудь изъян. А если дневной лимит исчерпывал себя, она начинала истерически мандражировать. Выпучив глаза, переставала есть, пить и даже дышать, чтобы ненароком не вдохнуть каких-нибудь упитанных бактерий. Я при любом удобном случае пытался донести, что известная всем энергетическая ценность продуктов - это всего лишь показатель выделяемого тепла при сгорании продукта в лабораторных условиях. И если учесть, что наш желудок не буржуйка, а сложнейшая биосистема, то полагаться на все 100% никаким образом нельзя. Софа, слушая мои доводы, смотрела на меня так же, как люд на Джордано Бруно в его эпоху, с таким же недоумением и таким же презрением во взгляде. Наманикюренным пальцем крутила у виска, фыркала носом под стать хамовитым торговкам и продолжала панику. Такова была Софочка. Видимо, все это - цена идеального афродитового стана, коим она обладала.
Следом за диетической паникой Софи всплыло наше общее ночное шатание под тусклый свет одиноких фонарей и тишину дремлющего города. Под утро, раскалываясь и громыхая в облаках, угрюмое небо пустилось в плач, загнав нас под навес арки каменной переправы. Ливень встал стеной по обе стороны, громогласно заявляя о себе повсюду. Расшибая вдребезги свой прозрачный легион, он осколками щекотал наши оголенные ноги, запускал под мост отфильтрованный кислород и клаптями гусиной кожи ложился на наших спинах. Все, кто находился рядом, сбегались под раскинутые руки моста. Дамочки, наблюдая себя в зеркалах, наводили марафет, мужчины, прислонив к ушам телефоны, деловито жестикулировали, а детишки испытывали рядом стоящую водную стену - то руку высунув из-под укрытия, то вступив сандалей в лужу, то вереща выбегали под водяной столб. На нас же никто не обращал внимания.
Взявшись руками за перила, которые ограждали прохожих от водоема, я припер Софи своим телом, не оставив шанса на побег. Поцеловал в место, где щека переходит в висок, в полмизинца от фиолетовой каймы левого глаза. Вдохнул запах ее тела, замешанный с душком лака для волос, и выдохнул, как гурман, вкусивший настоящее французское бордо. Это было божественно! Она стеснительно отвернулась, следуя неписаному принципу благородных дам, в котором строгая, награжденная лорнетом дама утверждает: “Изголодавшегося самца ни в коем случае нельзя подпускать сразу, это нужно делать ПОСТЕПЕННО” (с латышским акцентом, выделяя каждую букву последнего слова). "Если вы сразу подарите всю себя, ему не к чему будет стремиться, и это быстро надоест. Вы должны быть, как Эверест - неприступны, загадочны и сногсшибательны", - закончила фразу, треснув по затылку дремлющую аспирантку кружевным веером. София отвернула голову, раскрыв шею со свободной стороны от пышных кудрей, могущих достать до лопаток, которые до единой волосины были зачесаны на одну сторону. За поцелуем в карамельную шею, которая сродни облаку крема, последовал рефлекторный глоток ее сухого рта. На втором поцелуе она уперлась в меня рукой, растопырив пальцы на левой груди. Попытка отстранить беспощадный капкан, обволокший ее тело, тщетно проблеяла в ее нажиме. Он продолжал сжиматься, пока в спину не уперся двадцатикратный взгляд объектива промокшего фотографа. Обнаружив его силуэт, прицелившийся в нас, я увидел, как он по-простецки дважды махнул рукой с просьбой не выходить из роли. Повернувшись, я наигранно, как-то по-киношному вклеился в уста ничего не подозревавшей спутницы, тем самым утратил естественность. Через пару мгновений наш папарацци с едким "не верю" увел свой зоркий глаз к застигнутым врасплох яхтам, а некогда напряженная Софи расплылась в моих объятиях.
Далее в памяти всплыла наша ссора, которая появилась из ниоткуда и раздулась мыльным пузырем на всю комнату. Софа постоянно боялась предательства, как и все, кто ревнует. Выискивая малейшие поводы, она у себя в головушке раздувала огромнейших слонов, тем самым накручивая металлическую пружину, которая вот-вот соскочит и лязгнет что есть мочи. Ее сознание постоянно вторило, что не может быть все так идеально, вероятнее всего, он просто ловко скрывает свои кобелиные проявления. Плюс ко всему из архива воспоминаний постоянно поднимались нравоучения матушки: "Не бывает верных мужчин, все они безвольное стадо, подчиняющееся лишь одному идолу - у них промеж ног." Ревность была навострена под стать бритве и ждала своего часа в ножнах благоразумия. "Кто ищет, тот всегда найдет!"
Комментариев нет:
Отправить комментарий