Дрянная оболочка

     Угловатое изваяние, тонким шпилем пронизывающее небо, обездвиженно стремилось вверх. Серпантин зигзаговидниых лестниц безвозвратно встал клином в его недрах. Предпоследний этаж - перед лысой макушкой небоскреба. Вверх, по направлению к крыше, втаптывая шаги, взбирался, как девчонка всхлипывающий, стопятидесятитрехкилограммовый толстяк. Он ронял солоноватые диаманты слез из обагренных рыданием глаз. Прилагал все имевшиеся у него усилия для взваливания своей тучности на каждую ступень. Перекатываясь с ноги на ногу со страдальческой ужимкой на губах и пудовыми выдохами, поддомкрачивал себя каждой ногой попеременно. Обмундирование из жира и шлаков с каждым шагом трансформировало обычную лестницу в Эверест. Необходим привал, но орущее с надрывом эмоциональное состояние заглушало все помыслы, все ощущения, всю боль, кроме боли кровоточащего эго. Тринадцать ребер - один лестничный пролет, этаж - двадцать шесть ребер, осталось тридцать девять ребер, тридцать восемь, тридцать семь... Слезы змейками шныряли по вогнутостям округлого лица Филиппа. Горечь и обида плескались в его голове игристым вином, выплескиваясь наружу и орошая его потертые джинсы, рубашку и проезжающую под ним лестницу. Двадцать, девятнадцать, восемнадцать... Тушки его женоподобной груди, сопровождая качающееся тело, ёрзались из стороны в сторону с запозданием в 4/24 секунды. Тело вот-вот покинут силы, а мышцы, выработавшие свой ресурс, сведет судорога. Реки пота на спине сливались в одну, которая следовала по позвоночной ложбине и упиралась в туго натянутый пояс. После окрашивала белую вельветовую рубашку сероватым расплывающимся пятном. Восемь, семь, шесть... Больше не было сил награждать стопы отдельной ступенью. Он натужно водружал правую ногу, а после, с небывалой амплитудой наклона и низким скрипом горла, подтягивал левую, под стать раненой куропатке. Одышка  панического характера носилась в обе стороны, не подпуская покой ни на шаг. Изможденное сердце калатало сумасшедшим метрономом. Бесконтрольная нижняя губа пускала паутину сжиженной слюны, которая, оторвавшись, давала жизнь новому слизистому побегу. Четыре, три, два... Вместе с потом испарялись остатки сил, биосистема, дошедшая до лимита имеющегося ресурса, отключилась. Все потуги сделать шаг были тщетны. Он опустился, сместив центр тяжести вперед, и свалил дрожащие колени на предпоследнее ребро. Кружащая голову одышка взбаламучивала затхлый воздух и висевшую повсюду тишину. Сжиженные мысли с трудом протискивались в сжатое дикой опустошенностью сознание. Взгляд, направленный в финишную ступень, созерцал что-то находящееся под ней, просвечивая оную насквозь. Убив полторы секунды, он усмирил разбушевавшееся дыхание, встал, собрал все имеющиеся силы и высадил сопливую дверь, припертую таким же дряхленьким замком. Инерция, давившая в спину, подкосила его ослабленные ноги и свалила обратно на колени. Солнечные лучи впились в зрачки, он наклонился, упёршись рукой в пол, и с надрывом поднял себя на ноги. Филипп замер восковой фигурой, опять отправив свой пустой взгляд куда-то в облака. Ничто в его теле не двигалось, кроме неистового моторчика, изнутри бьющего ему в грудь, и мечущейся навязчивой мысли, издающей страшно ноющий зуд суицида в правом полушарии мозга.
   Филипп - именно таким именем  мать наградила его, когда он еще брыкался в ее утробе, а после, как родился, еще и безграничной любовью. Даже в его настоящие 29 она по два раза на дню брюзжала в кармане его мобильным чтоб узнать - не голодный ли, не заболел ли, не нашел ли достойную претендентку для ее внуков плюс всякое бла, бла, бла. Филипп был тучен, его тело имело грушевидную форму с выпирающей рельефностью множественных складок. По мнению соседей, а конкретно Никанора Федоровича, проблема Фили была в том, что он был малоподвижен и пища для него носила больше характер удовлетворения мозга, нежели обеспечения организма качественным строительным и горючим материалом. Например, сидячий образ жизни по будням сводил его движения к минимуму: 53 метра - утром на сборы + 120 на дорогу до обочины, где он ловит транспорт, + 40 метров от извозчика до рабочего станка + 38 на обед, туда и обратно, +160 на обратную дорогу домой = 411 метрам, дневной километраж. Эту черепашью дистанцию вчетверо можно покрыть только одними песочными печенюшками с чаем. "Филипп ничего не сможет с собой сделать, потому что он счастливый раб нездорового обжорства", - утверждал Никанор Федорович.
     Иногда Филька на корню портил себе настроение, шокируя трельяжное зеркало своей наготой. Сразу же шел к монитору и вдохновлялся фотографиями "Посмотрите, как я накачался" и "До и После". Далее бросал в урну все съестное, ждущее своей участи, и с невозмутимым лицом следовал на спортплощадку. Только его, к сожалению, хватало лишь на два порыва - надеть шорты и максимум спуститься на первый этаж. Далее в сознание врезалась смеющаяся пацанва, которая на турниках крутится сродни сумасшедшим макакам. Энтузиазм гинул, не успев родиться. Он доставал из урны яства, перед выбросом предварительно, на всякий случай, завернутые в кулечек, и ел, убивая стресс. Филя крутился в порочном кругу чревоугодия, обменивая 10 минут радости на новые складки в своей оболочке.
     Филипп работал в крупной корпорации клерком - маленькой шестеренкой огромного механизма товарооборота в современном обществе. В основном, как и его коллеги, выполнял монотонную работу, пока что программистами не автоматизированную. С дюжим интеллектом и неимоверной усидчивостью, которой позавидовал бы самый заядлый золотоискатель, он добился повышения, о чем даже не помышлял. Филиппу пришлось надеть клеймо "Самый лучший клерк" и помыкать своей же командой. Его недолюбливал весь отдел, к тому же он еще не мог постоять за себя ни словесно, ни физически. Добротную каплю в бокал ненависти вносила небольшая замкнутость Филиппа, которая отстраняла его от коллег и от праздников: торт, бутерброды, спиртное; маленький бум-бокс, танцы в тесном кабинете; двадцатиминутный служебный роман на рабочем столе с какой-нибудь Калугиной из соседнего отдела. Филя был девственен, как непорочная юная фиалка, ужасно стеснителен и донельзя испорчен приличием, сопровождавшее все его действия: "Извините", "Простите", "Будьте любезны".
   Коллеги постоянно подшучивали над ним: слабительное в кофе, закрыв все туалеты на два этажа вверх и вниз; натирали пол какой-то гадостью перед входом в кабинет, предварительно всех предупредив, кроме Фильки. Его червь стеснительности и трусости не давал ему даже слова сказать, не то что размазать клавиатуру о рожу обидчика, которая только этого и просит. Он рыдал в туалете, после приходил и спокойно продолжал работать. Накануне своего дня рождения Филипп остался на ночь выполнять срочное поручение от говнистого руководства. Доработавшись до победы, к трем часам ночи он заснул в рабочем кресле, по-царски раскинувши конечности. Его истязатели Данила и Артур, знавшие Филиппову схему ночных работ, все время наблюдали за ним через предварительно установленную веб-камеру. После того как он заснул, через знакомую охрану, минуя все камеры слежения, коварная парочка попала в офис и наворотила новую хохму. Утром весь коллектив решил его поздравить. По велению того же говнистого руководства были куплены цветы, стопка из коробок трюфелей в шоколаде и пять бутылок шампанского. Трудяга, посапывая, разглядывал облачные сны и мило им улыбался. Дверь распахнулась, в офис ввалился весь отдел с криками: "Сюрприз". Филя спросонья вскочил, правая рука в паху крепко сжимала джинсы, левую ладошку он держал на затылке и бегал, как перепуганная курица. Он пытался оторвать руки, но они были намертво приклеены. Все двадцать восемь человек, окутанные шоком, обездвиженно пялились на трясущегося Филиппа, тщетно дергающего локтями. Данила включает бум-бокс на основном проигрыше Black or White